| |||
|
. О. ИГУМЕН ВАРСОНОФИЙ В миру он был полковником, происходил из Оренбургского казачества, служил при штабе военного Казанского округа. Тяжело заболев однажды воспалением легких и находясь при смерти, он велел денщику читать ему вслух Евангелие. В это время ему последовало видение: отверзлись небеса, и он содрогнулся от великого страха и света. В его душе произошел переворот, у него открылось духовное зрение. По отзыву старца о. Нектария: „Из блестящего военного в одну ночь, по соизволению Божию, он стал великим старцем". Он носил в миру имя Павла, и это чудо, с ним бывшее, напоминает чудесное призвание его небесного покровителя апостола Павла. К общему удивлению, больной полковник поправился и уехал в Оптину Пустынь. Отец Амвросий благословил его на монашество, но, когда он вернулся через год в Оптину Пустынь, чтобы вступить в число ее братии, о. Амвросий лежал уже в гробу. Будущий отец Вар-сонофий был определен старцем Анатолием (Зерцаловым) в келейники ,к о. Нектарию, опытному подвижнику и будущему старцу. Сам старец Анатолий был искуснейший делатель молитвы Иисусовой. Пройдя в течение лет монашескую духовную школу высших подвигов и духовного делания под руководством этих лиц, о. Варсонофий был послан в 1904 году на Японскую войну обслуживать лазарет имени преподобного Серафима Саровского. По возвращении после войны в Оптину, он был назначен святейшим Синодом настоятелем Оптанского скита, с этим была связана обязанность старчества и духовенства. Бот краткие черты его жизни. О внутреннем облике в двух словах сказать трудно. Истинный старец, а он был таковым, является носителем пророческого дара. Господь ему непосредственно открывает прошлое и будущее людей, это и есть прозорливость. Этот дар — видеть человеческую душу — дает возможность воздвигать падших, направлять с ложного пути на истинный, исцелять душевные и телесные болезни, изгонять бесов. Все это было свойственно отцу Варсо-нофию. Такой дар требует непрерывного пребывания в Боге, святости жизни. Многие видели старцев, озаренных светом при их молитве. Видели и о. Варсонофия как бы в пламени во время служения литургии. Свет, исходящий от него, озарял лицо диакона, ему служившего. Об этом нам было передано изустно живой свидетельницей — монахиней Шамардинского монастыря. Игумен Иннокентий так говорит о нем: „Это был замечательный старец, имевший дар прозорливости, какую я сам на себе испытал, когда он принимал меня в монастырь и первый раз исповедывал. Я онемел от ужаса, видя перед собой не обыкновенного человека, а ангела во плоти, который читает мои сокровенные мысли, напоминает факты, которые я забыл, лица и прочее. Я был одержим неземным страхом. Он меня ободрил и сказал: „Не бойся, это не я, грешный Варсонофий, а Бог мне открыл о тебе. При моей жизни никому не говори о том, что сейчас испытываешь, а после моей смерти можешь говорить". Вот этот пастырь добрый, истинный служитель Христов, и стоял у дверей Толстого в Астапове. Первая поездка в Оптину Пустынь В мае месяце 1909 года одна наша знакомая предложила нам съездить в Киев, обещая свозить нас даром, так как муж ее служил на .Киево-Воронежской железной дороге. С радостью согласились мы на это предложение, потому что в этом году мама моя имела двухмесячный отпуск. Сборы наши были недолги, и отъезд назначен на 21-е мая — день празднования Владимирской Божией Матери и св. равноапостольных Константина и Елены. Перед отъездом ходила я к знакомым прощаться, пришла к Елене Сергеевне Петровской, рясофорной послушнице Серафимо-Дивеевского монастыря. Училась она в одной со мной гимназии, но была много старше меня классами, я ее очень люблю. В описываемое мною время она была проездом в Москве. Врачи, найдя ее крайне истощенной, отсылали ее на кумыс. — „Ах, Маруся, — сказала она, узнав о моем скором отъезде, — заезжайте вы из Киева в Оптину Пустынь, говорят, какие там старцы дивные, особенно один» зовут его о. Варсонофий. Одна наша монахиня ездила, так Батюшка открыл ей всю жизнь с 7 лет, на исповеди. После этого телом она живет в Дивееве, духом же постоянно пребывает в Оптиной. Лицо его, говорила она, такое, что наплачешься от умиления, смотря на него". Меня, всегда любившую старцев, блаженных и вообще лиц, опытных в духовной жизни, и после отца Варнавы осиротевшую духовно, живо задели слова Елены Сергеевны. Я решила умолять маму заехать из Киева в Оптину. Мама, вообще боявшаяся прозорливцев, отнеслась сочувственно к моей просьбе и хотела устроить нашу поездку туда. 21-го мая мы выехали вечером в 9 час. 30 мин. в купе 1-го класса, а 23-го в 7 часов утра приехали в Киев. Все время в поезде и по приезде в Киев, куда я вступила со страхом, мне припоминались слова Елены Сергеевны: „Заезжайте, Маруся, в Оптину". В Киеве пробыла три дня с самыми лучшими чувствами, три раза была в пещерах, с благоговением молилась каждому угоднику, там почившему, и молила их помочь мне своими молитвами на дальнейшем жизненном пути. И воистину помогли угодники Божий! 26-го мая, в ночь, выехали мы из Киева и. расставшись со своими попутчицами в Сухиничах, пошли брать билеты, сильно волнуясь, так как денег у нас было очень-очень мало, а сколько могла стоить дорога до Козельска, сказать не мог нам никто. Но, к нашей радости, дорога оказалась недорога. В Сухиничах нам пришлось ночевать в дамской комнате; поезд, идущий на Козельск, приходил утром, а мы приехали в Сухиничи часа в 2 ночи. Кое-как, прикорнув на сдвинутых стульях, дожили до утра. От Сухинич до Козельска поезд идет час с небольшим. Я волновалась этот час невообразимо, чего ни передумалось, чего ни пережилось за это время. Больше всего боялась исповеди, а в Киеве не стала говеть именно из-за того, чтобы исповедываться в Оптиной. Около 9-ти часов утра приехали в Козельск. Порядочно поторговавшись с тамошними извозчиками, видевшими в нас новичков, мы, наконец, взобрались в какой-то трясучий экипаж. Дорога около станции была отвратительная вследствие обильных дождей весной. Но через полверсты почва началась песчаная. Дорога сделалась ровной. До города две версты шли полями и лугами. Козельск показался мне скорее неважным селом, чем городом, — на все смотрела я с большим любопытством. Вот въехали мы на высокую гору, и извозчик, указывая вдаль рукой, сказал: „А вот и Оптина, изволите видеть?" Глазам нашим представилась версты за 2 высокая гора, покрытая густым сосновым лесом, а на опушке горы ярко, красиво расположился белый-белый монастырь. У меня так и захватило дух — так вот где, быть может, ждет меня спасение. Подобное чувство испытывала я, подходя 6 лет тому назад к Серафимо-Дивеевскому монастырю, в который так жаждала тогда поступить. Доехали до парома, находящегося на реке Жиздре у самого монастыря, и монах-перевозчик сказал нам, что вследствие сильного разлива реки ходит только пешеходный паром, маленький. Расставшись с извозчиком, мы в сильном волнении взошли на паром. За речкой сразу начинается небольшой, но крутой подъем в монастырскую гору. Увидевши гостиницу у монастырских ворот, мы направились к ней. Навстречу вышел старенький монах, гостиник, о. Гервасий, который, вместо того, чтобы дать нам номерок, начал рассказывать, что у него в гостях кучер СВ. Пер-лова, и что они пьют чай. Насилу удалось нам попасть в номер. В гостинице только что был ремонт и сильно пахло масляной краской. Маме начало делаться дурно от этого запаха, и мы попросили перевести нас вниз, где было очень грязно, затхло и сыро, но не было одуряющего запаха краски. Положивши свои вещи, умывшись наскоро, мы отправились в Церковь. Шла поздняя обедня, пришли к Евангелию, читалось об укрощении бури Спасителем. Вся обстановка, при которой совершалось богослужение, сразу привлекла к себе. Небольшой храм, носящий громкое название „Введенского Собора", деревянные полы, немного золота и украшений, стройное „от души" пение монахов и истовая неспешная служба пленили меня. Все показалось мне близким, родным. После обедни я сама повела маму и брата моего Серафима на могилки старцев, точно знала, где они находятся. Помолившись и сразу полюбивши эти могилки, я обратила внимание на баб, идущих все по одному направлению. — „Пойдем туда, это, верно, келия о. Анатолия", — сказала я. Мы пошли и не ошиблись. Народу дожидалось много. Тотчас же подошел к нам келейник о. Анатолия о. Василий с хорошими, умными, вдумчивыми глазами. — „Откуда вы, рабы Божий?" Сказали. — „Батюшка сейчас выйдет". И действительно, почти тотчас вышел сам о. Анатолий, маленький, худенький, очень подвижной, с необычайно благим, ласковым лицом. Благословивши нас, тотчас взял в келию. Это — небольшая четырехугольная комната, в переднем углу большая божница, по стенам иконы, среди них очень большой образ Казанской Божией Матери, направо от божницы — диван и кресло, налево — стол въехали мы на высокую гору, и извозчик, указывая вдаль рукой, сказал: „А вот и Оптина, изволите видеть?" Глазам нашим представилась версты за 2 высокая гора, покрытая густым сосновым лесом, а на опушке горы ярко, красиво расположился белый-белый монастырь. У меня так и захватило дух — так вот где, быть может, ждет меня спасение. Подобное чувство испытывала я, подходя 6 лет тому назад к Серафимо-Дивеевскому монастырю, в который так жаждала тогда поступить. Доехали до парома, находящегося на реке Жиздре у самого монастыря, и монах-перевозчик сказал нам, что вследствие сильного разлива реки ходит только пешеходный паром, маленький. Расставшись с извозчиком, мы в сильном волнении взошли на паром. За речкой сразу начинается небольшой, но крутой подъем в монастырскую гору. Увидевши гостиницу у монастырских ворот, мы направились к ней. Навстречу вышел старенький монах, гостиник, о. Гервасий, который, вместо того, чтобы дать нам номерок, начал рассказывать, что у него в гостях кучер С.В. Пер-лова, и что они пьют чай. Насилу удалось нам попасть в номер. В гостинице только что был ремонт и сильно пахло масляной краской. Маме начало делаться дурно от этого запаха, и мы попросили перевести нас вниз, где было очень грязно, затхло и сыро, но не было одуряющего запаха краски. Положивши свои вещи, умывшись наскоро, мы отправились в Церковь. Шла поздняя обедня, пришли к Евангелию, читалось об укрощении бури Спасителем. Вся обстановка, при которой совершалось богослужение, сразу привлекла к себе. Небольшой храм, носящий громкое название „Введенского Собора", деревянные полы, немного золота и украшений, стройное „от души" пение монахов и истовая неспешная служба пленили меня. Все показалось мне близким, родным. После обедни я сама повела маму и брата моего Серафима на могилки старцев, точно знала, где они находятся. Помолившись и сразу полюбивши эти могилки, я обратила внимание на баб. идущих все по одному направлению. — „Пойдем туда, это, верно, келия о. Анатолия", — сказала я. Мы пошли и не ошиблись. Народу дожидалось много. Тотчас же подошел к нам келейник о. Анатолия о. Василий с хорошими, умными, вдумчивыми глазами. — „Откуда вы, рабы Божий?" Сказали. — „Батюшка сейчас выйдет". И действительно, почти тотчас вышел сам о. Анатолий, маленький, худенький, очень подвижной, с необычайно благим, ласковым лицом. Благословивши нас, тотчас взял в келию. Это — небольшая четырехугольная комната, в переднем углу большая божница, по стенам иконы, среди них очень большой образ Казанской Божией Матери, направо от божницы — диван и кресло, налево — стол с массой листков и книжечек и шкаф с книгами и деревянными изделиями оптинских монахов. Усадив маму и Серафима на диван, а меня на кресло и севши сам, начал Батюшка расспрашивать, откуда мы, чем занимаемся. Мама стала говорить о желании Серафима быть священником, „но он слишком резв",—прибавила она, — „боюсь, что ничего из него не выйдет". — „А Владыка Трифон, уж он ли не был резвым, а монахом сделался, — это ничего не значит". — „А дочь вот все в монастырь собирается". — „В монастырь?" — обратился Батюшка ко мне, — какой же?" — Я ответила неопределенно. — „Только не спеши, и ни в Дивеево, ни в Шамордино не ходи, многолюдны очень. А вот верстах в 100 отсюда община есть „Отрада и Утешение" или близ Москвы Голов-нин монастырь, Аносина Пустынь. Бывали там когда-нибудь?" — „Как же, Батюшка, бывала". — ,,А то о. Александр Пшеничников основывает общину, к нему, может, поступишь. Только не спеши, я вот ушел рано, а мать пришла и назад взяла. Так до 31 года я жил в миру. У нас торговля была своя красным товаром... Вы погостите у нас, поговеете?" — ,,Да, Батюшка". — „Ну, вот приходите часика в 2 исповедываться, а сейчас я вам листочков дам". И начал Батюшка щедро оделять нас листиками в желтенькой обложке: — „Молчать и не осуждать — труда нет, а пользы много", со словами — „не читала этой книжечки никогда, ну вот, прочти, книжечка хорошая". Мне, по моему злому языку, эта книга попала не в бровь, а прямо в самый глаз. Ушли мы от Батюшки, очень мирно было на душе после посещения. Пошли прямо в скит, он отстоит на 120 саженей от монастыря. Расположен в лесу, чудном лесу с высокими-высокими прямыми соснами. Ведет в него дорожка, убитая щебнем и усыпанная желтым песком. Дорожка сделала три изгиба и перед нами явился скит. Не могу сказать, как я обрадовалась, увидя его. Совсем чем-то близким, родным повеяло от него. Небольшая колокольня над святыми воротами, вход в скит, весь расписанный изображениями св. угодников и по обеим сторонам колокольни — бедненькие хибарочки, совершенно одинаковые, — все пленяло меня. Узнали мы, что направо — бывшая хибарочка о. Амвросия, а теперь живет в ней старец иеросхимонах о. Иосиф, бывший житейник отца Амвросия, так же, как и отец Анатолий. В эти часы старец принимал, и мы вошли в хибарочку. Внутри она оказалась очень поместительной и состояла из нескольких комнаток и коридорчиков. Скоро подошел к нам келейник о. Зосима и спросил, откуда мы. Сказали — минут через 5 он позвал нас к Батюшке. . С трепетом шли мы по комнаткам и с еще большим трепетом вошли в бывшую приемную о. Амвросия. Там, на диванчике, лежал очень слабый в то время о. Иосиф. При виде нас он поднялся нам навстречу для благословения. Батюшка был очень слаб, едва держался на ногах и был желтого цвета, как воск. Мне стало страшно. — „Вы хотите спросить о чем-нибудь?" — сказал Батюшка. К этому мы вовсе не были готовы, все мысли были заняты одним — скорей бы к отцу Варсонофию. — „Нет, Батюшка, мы только за благословением", — ответила я, и мы поспешили удалиться. Было очень, очень неловко. Вышли из хибарочки, подходим к другой, налево от ворот скита, дверь заперта, что это значит? Спрашиваем привратника о. Алексия, который нам сообщил: — „Здесь живет начальник о. Варсонофий, он принимает с 2-х часов, да сейчас его все равно нету, он еще на даче в 10 верстах отсюда и приедет в воскресенье, никак не раньше". Как гром грянуло надо мной, сразу померк яркий солнечный день, сердце сжалось, и я чуть-чуть не упала, хотя и не подала виду. — „А может, он раньше вернется?" — несмело обратилась я к привратнику. — „Может, и раньше, только навряд, не велел раньше ждать. Да вы поживите у нас, у нас здесь очень хорошо". — „Хорошо-то очень, слов нет, да только нам необходимо в пятницу уехать". — „Ну, в случае приедет начальник, я приду вам скажу, где вы остановились?" Сказали. — „Может, на ваше счастье и раньше вернется. Вы откуда сами-то?" Разговорился о. Алексий. Он, оказывается, в Москве торговал вразнос мясом 35 лет, а, схоронив жену, пришел для спасения души в Оптину. У него сын и дочь служат в Москве. Говорил это о. Алексий, а у меня нет сил слушать, так бы и влетела в хибарочку Батюшки, чувствовало мое сердце, что близко мое спасение. В это время враг не дремал — разболелись у меня нестерпимо зубы и все мое пребывание в Оптиной не давали покоя. Делать было нечего, пошли домой, пообедали и отправились бродить по монастырю. Зашли в иконную лавку и познакомились с чудным монахом о. Пименом. Он, оказывается, предан Батюшке Варсонофию донельзя, любит его всем сердцем. Первые сведения о Батюшке получили мы от него. В общем, день без Батюшки прошел недурно, да еще зубы-то не давали покоя совсем. В час ночи разбудили нас к утрене. После дороги в Киев и обратно и почти бессонных там ночей служба эта показалась нам необычайно тяжелой. Продолжалась она часа три с небольшим. После обедни опять пошли к скиту в тайной надежде, что Батюшка вернулся, но там все было таинственно, безмолвно. На дорожке, милой скитской дорожке, сидел безногий нищий Зиновий. Он нам подтвердил, что Батюшки нет и не ждут раньше воскресенья, да, и то еще неизвестно. Грустные пошли мы обратно, и тут от кого-то узнали, что в Оптиной принято собороваться. Мы обрадовались и пошли к о, Анатолию. О. Василий послал нас обедать, „а к 12 часам приходите, — прибавил он, — будете собороваться". Так и сделали. Соборовалось нас 12 человек. Хорошая служба, чувства новые волновали меня — Господь сподобил не только увидеть, чего раньше мне не удавалось, но и на себе испытать это таинство. Продолжалось оно полтора часа. О. Анатолий весь светился, служа, хорош был и отец Василий. В этот же день решили исповёдываться. Ничего-то мы тогда не знали, как дети самые неразумные. Ели с рыбой, к службам ходили не ко всем и все в этом роде. В третьем часу пришли исповёдываться. Да, забыла сказать, что о. Анатолий благословил нас иконочками деревянными: меня, по моему выбору, св. великомученицей Варварой, маму — Казанской Божией Матерью, а Серафима — св. Тихоном Задонским и Митрофаном Воронежским. Исповедывалось нас 7 человек. Батюшка, взяв меня за руку, подвел к божнице, приказал стать на колени и читать вслух общую исповедь. После нее оставил меня одну, а все вышли. Я стояла на коленях, Батюшка сидел. — „Душа и тело здоровы?" — спросил Батюшка. — „Да". — „Ну, вот и слава Богу!" — и начал опять Батюшка говорить о различных монастырях и быстро отпустил меня. Ушла мало удовлетворенная. Мои вышли с исповеди тоже быстро. День прошел в тоске без Батюшки и в мучительной зубной боли. Вечером была сильная гроза. Опять разбудили нас к утрене. У мамы сделалась жестокая мигрень, и она решила с Серафимом причаститься за поздней обедней, а я одна осталась за ранней. Было это в пятницу 29-го мая, в день празднования иконе Божией Матери „Недреманное Око" и „Споручице грешных" в церкви преп. Марии Египетской. После причастия не испытала большой духовной радости, очень устала и ничего лучше не придумала, как придти и лечь спать, пока будет идти поздняя обедня, за которой мои должны были причащаться. О, сердце, омраченное грехом и заросшее для духовной жизни! К концу обедни проснулась и отправилась встречать своих. А они, оказалось, уже успели отстоять обедню, причаститься и сбегать в скит, где им сказали великую для нас радость, что о. Варсоно-фий, совершенно для всех неожиданно, вернулся. При этом известии у меня потемнело в глазах и подкосились ноги, но опять-таки я не подала виду, а лишь сказала: — „Вот хорошо-то, слава Богу!" и наружно спокойно пошла пить чай. Едва уселись мы, за дверью послышалась молитва: „Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас". — „Аминь", — ответили мы, и вошел о. Алексий. Помолился не спеша и, обратись к нам, также не спеша произнес: — „Приехал отец Варсонофий-то, уж я ему про вас сказал, говорю — Московские тут вас дожидаются, — спросил фамилию, а я не знаю. — „Ну, хорошо, — говорит, — пусть придут в 2 часа". — А вы пораньше придите, лучше". Стали мы угощать о. Алексия чаем, но он отказался и быстро ушел. Не знаю, не помню даже, как дожила я до 2-х часов, не помню, как пришла и как вступила в хибарку, гостеприимно на сей раз открытую. Первая продолговатая комнатка со многими иконами и большим портретом о. Амвросия в гробу предназначена для нищих. Второй коридор с двумя маленькими окошечками, полутемный, предназначен для ожидания посетителям, при входе в него налево — моленная. В описываемое время она ремонтировалась и была заперта. А прямо из коридора была маленькая четырехугольная комнатка с дивной, очень древней иконой Тихвинской Божией Матери, со множеством икон, поучительных картин, портретов, видов и т. п. В этой же комнатке стоял шкаф с книгами, лавочки и старенькое кресло у иконы Тихвинской Божией Матери. В этой комнатке в то время принимал Батюшка посетителей. Из Тихвинской вели налево две двери, одна — к келейникам, другая — на мужскую половину. Вышел келейник, брат Никита, очень юный, с необыкновенно ясным, одухотворенным лицом и длинными кудрявыми волосами. Спросил, откуда мы, и попросил подождать. Ждали минут 20. Первым к Тихвинской стоял Серафим, потом —я, мама и дальше человек 6-7. Было мучительно тяжело, все замерли в ожидании и вдруг... сокровище наше, радость наша духовная, вышел. Я остолбенела, никогда и в голову не приходило, что удостоит Господь увидеть такого подвижника лицом к лицу и не только увидеть, а и сделаться одной из любимых его дочерей. Роста высокого, беленький, пряменький, с дивными темными глазами в очках. Посмотрел сразу на весь народ и подошел к первому, т. е. к Серафиму. — „Как твое святое имя?" — „Серафим" — „Вот, какое хорошее имя!" — взял его за голову, — „ну, желаю тебе ангелом быть и в будущем". Благословил меня. —„Как твое святое имя?" — „Мария". — „Как ваше святое имя?" — обратился Батюшка к маме. — „Евгения". И пошел Батюшка дальше благословлять народ. У меня от одной Дивеевской монахини был 1 фунт чаю и письмо для передачи Батюшке Варсонофию. Я решила их передать, когда Батюшка пойдет назад, так и сделала. — „Батюшка, вот одна Дивеевская монахиня просила передать Вам чай и письмо". — „Как зовут ее?" — „Не знаю, Батюшка, мне это другая монахиня передала". — „Спаси ее, Господи, только чай ведь не мне, а на святую обитель, да, на святую обитель". От этих слов подкосились у меня ноги, я увидела прозорливость старца. Взял Батюшка у меня из рук чай и ушел на мужскую половину. Вышел снова брат Никита и сказал: „Батюшка ушел исповеды-вать братию, выйдет часа через полтора, кто желает посоветоваться, потрудитесь подождать". Тут восстал во мне враг. Подойдя к маме, я твердо сказала: „Ждать я не буду, ухожу к о. Анатолию благословиться на отъезд и пойду собираться в номер". „А я останусь, — говорит мама, — останься и ты!''* — „Ни за что!" — „Но почему же? Ты так мечтала о поездке в Оптину, ты просто боишься". — „Нисколько, но и говорить мне не о чем, я говела, соборовалась, что еще остается — уйду", и быстро-быстро ушла, враг гнал, что было силы. Со мной пошел же и Серафим. Стали рассуждать — кто лучше — отец Варсонофий или отец Анатолий — и решили, что, конечно, первый, — „Не правда ли, — говорила я в умилении, — отец Варсонофий точно ангел Господен видом", а сама иду и ликую, неизвестно, отчего, а дрожь меня так и пробирает всю по косточкам. Пришли к отцу Анатолию, у него народу, как никогда, едва нашли местечко сесть и просидели с 2 ч. 45 мин. до 20 мин. 6-го. Уж оттрезвонили к вечерне, когда мне удалось добраться до Батюшки, Серафим же, пробыв со мной часа полтора, ушел к маме и не возвращался. „Благословите, Батюшка, мы сегодня уезжаем!" Ни слова не говоря, взял меня о. Анатолий за руку, как подтолкнет к выходу: — „Ступай, ступай в Церковь", — и ушел опять к себе. Я подумала, подумала и пошла в Церковь, а очень не хотелось. Стоять пришлось почти два часа, молиться не могла, стояла и только думала, как бы скорее служба кончилась. Думала и о том, что, если бы о. Варсонофий был так прозорлив, как говорят, то и в Церковь прислал бы за мною, и тут же укорила себя за вечную гордость и самомнение. В конце службы прибежал Серафим. — ,,Скорей, скорей иди, о. Варсонофий тебя зовет". — „Как зовет?!" — я так и присела. — „Меня сюда прислал о. Анатолий, мой духовник, и я должна стоять службу". Сказано это было мною вовсе не из послушания старцу, а из желания возможно дольше не идти к о. Варсонофию. Немного погодя пришла поспешно мама и также начала меня торопить идти к о. Варсонофию. В это время кончилась вечерня, и мы отправились в скит. Думаю, что не ошибусь, сказав, что легче было бы мне идти по раскаленным угольям, чем к Батюшке. Ноги сами делали шаг вперед и два назад. Шли очень долго. По дороге выяснилось, что Батюшка, выйдя, стал принимать народ, всячески обходя маму, которая хотела поговорить исключительно о житейских делах. Так продолжалось до прихода Серафима, к которому Батюшка обратился со словами: — „Где мама?" Серафим побежал за мамой, сидевшей на лавочке у скита, и позвал ее. Батюшка принял их обоих вместе и, откинув волосы со лба Серафима, сказал: — „Созерцательный ум, учится хорошо, а математика плохая". И начал советовать маме, как ему заниматься. Затем, когда мама опять заикнулась, чтобы ей остаться одной, Батюшка сказал ей: — „Выйдите, пожалуйста, я хочу с Серафим-чиком поближе познакомиться". И оставив Серафима одного, 40 минут говорил с ним, сделав ему дополнительную исповедь, другими словами, открыв ему неисповеданные грехи. Отпуская Серафима, Батюшка сказал: — „Сходи за сестренкой, она в Церкви, позови ее ко мне, мне ей нужно сказать кое-что, а то завтра, может быть, будет уже поздно". Серафим сказал, что я у о. Анатолия, но Батюшка строго вторично произнес: „Она в Церкви". Серафим, все еще сомневаясь, забежал к о. Анатолию, где и узнал, что я действительно в Церкви. Мама, по выходе Серафима от Батюшки, снова стала проситься к Батюшке, на что получила такой ответ: — „Да, ведь я сказал Серафимчику, чтобы он сходил за сестрой, мне с ней нужно переговорить". После этих слов мама перестала просить и пошла за мной. Дошли мы до скита, враг всячески отвлекал меня и внушал уйти, но, перекрестившись, я твердо вступила в хибарочку. Мама осталась на скамейке у скита. Серафим взошел со мной. В коридорчике была, кажется, только одна монашка, которая и поспешила сказать: — „Батюшка, барышня, которую Вы звали, пришла". — „Я знаю", — просто ответил о. Варсонофий и, обратясь ко мне, сказал: — „Войди в келью". Я пришла к Тихвинской, а Батюшка несколько минут помедлил. Перекрестилась я там на икону Царицы Небесной и замерла, хотя и старалась себя уверить, что Батюшка будет говорить со мной относительно письма и чая от Дивеевскои монахини. Это я утверждала, еще идя в скит. Вошел Батюшка, я стою посреди кельи; пройдя мимо меня и подойдя к столу, Батюшка начал на нем что-то передвигать и, стоя ко мне спиной, спросил: — „Ведь это ты, кажется, передала мне чай от Дивеевской монахини?" — „Да, я, Батюшка". — „Как же ты не знаешь ее имени?" — „Да я получила этот чай от подруги своей, монахини, она в Москве сейчас, ее посылают на кумыс". — „Что с ней?" — „Очень слабенькие легкие, опасаются чахотки". — „Так, значит, Дивеевская монахиня просила свою подругу как-нибудь передать в Оптину чай, а подруга отдала тебе?" — „Да, Батюшка". Помолчали. Потом Батюшка подошел к Тихвинской и сел на кресле. — „Подойди ближе". Я робко подошла. — „Стань на коленочки". Я смутилась, думаю, зачем это, старцы только для исповеди приказывают становиться на колени. А Батюшка как засмеется, узнав мою мысль. — „У нас, — говорит, — такое правило — мы сидим, а около нас, по смирению, становятся на коленочки". Я так прямо и рухнула, не то, что стала. — „Поближе, поближе, еще поближе". Стала я совсем вплотную, даже глаза пришлось отвести в правую сторону, так близко я была от Батюшкиного лица. Взял Батюшка меня за оба плеча, посмотрел на меня безгранично ласково, как никто никогда на меня не смотрел, и произнес: — „Дитя мое милое, дитя мое сладкое, деточка моя драгоценная! Тебе 26 лет?" — „Да, Батюшка", — снова изумилась я. — „И сколько страданий ты видела в жизни",— и крепко-крепко прижал меня к себе. — „Так ты молода и целое море слез вылила ты за такую короткую жизнь". И опять крепко прижал меня. Я почувствовала, что сердце мое тает и во мне творится что-то необъяснимое, вся душа моя потянулась к Батюшке, я почувствовала, что это именно то, о чем я молилась всю жизнь, это именно такой человек, который сам откроет мою душу. — „Да, — продолжал Батюшка, — тебе 26 лет, сколько лет тебе было 14 лет тому назад?" Я, секунду подумавши, ответила — „12". — „Верно и с этого года у тебя есть грехи, которые ты стала скрывать на исповеди. Хочешь, я скажу тебе их?" — „Скажите, Батюшка", — несмело ответила я. . Тогда Батюшка начал по годам и даже месяцам говорить мои грехи так, как будто читал их по раскрытой книге. Были случаи, когда он, не совсем прямо указав на грех, спрашивал, помню ли я это? Я отвечала прямо: — „Этого не могло быть, Батюшка, и не было, я наверное это знаю". Тогда кротко указывал мне старец на сердце, говоря: „Неужели ты думаешь, что я знаю это хуже тебя, я ведь лучше тебя вижу всю твою душу!" И после таких слов я мгновенно вспоминала грех. Только один случай на 18-м году жизни не могла я вспомнить, и его Батюшка оставил пока. Исповедь таким образом шла 25 минут. Я была совершенно уничтожена сознанием своей величайшей греховности и сознанием, какой великий человек передо мной. Как осторожно открывал он мои грехи, как боялся, очевидно, сделать больно и в то же время как властно и сурово обличал в них, а, когда видел, что я жестоко страдаю, придвигал ухо свое к моему рту близко-близко, чтобы я только шепнула: — „Да" или так же тихо говорил мне на ухо что-нибудь особенно страшное.„Всю жизнь твою ты должна быть благодарна Господу, приведшему тебя к нам в Оптину, я даже не знаю, за что так милосерд к тебе Господь. Впрочем, нет, я знаю — за твою доброту и простоту привел тебя сюда Бог. За намеренно скрываемые грехи налагаются страшнейшие эпитимии, но я на тебя не налагаю никакой. Могла бы ты теперь умереть?" — „Конечно, Батюшка".—-„И ты пошла бы знаешь, куда? — прямо в ад". Так и заледенело во мне все. А я ведь в своем самомнении думала, что выделяюсь от людей своей христианской жизнью. Боже, какое ослепление,какая слепота духовная! „Встань, дитя мое!" Я встала, подошла к аналою. — „Повтори за мною: „Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей". Откуда эти слова?" — „Из 50-го псалма".—„Ты будешь читать этот псалом утром и вечером ежедневно. Какая икона пред тобой?" — „Царицы Небесной". — „А какая это Царица Небесная?" Я помолчала, не вижу. — „Тихвинская. Повтори за мной молитву". Я начала повторять, молитва, очевидно, составлена была самим о. Варсонофием. Я знаю, что она была покаянная, что я просила у Бога помощи в дальнейшем, что обещала исправиться, но, по мере произнесения молитвы, я забывала первые ее слова. Когда я наклонила голову, и Батюшка, накрыв меня епитрахилью, стал читать разрешительную молитву, я почувствовала, что с меня сваливаются такие неимоверные тяжести, мне делается так легко, что даже непривычно, точно я была набита какой-то гнилью, трухой, и меня вытрясли. Я не выдержала и разразилась целым потоком слез. Целовать крест не могла и, как была с опущенной под епитрахилью головой, так и осталась. Батюшка крест дал мне совсем близко. Затем, взяв меня за руку, сказал: — „Больше этих грехов ты не будешь открывать на исповеди никому, они прощены там", — и он указал рукой на небо. Я плакала все сильнее. — „Разве, дитя мое, ты не рада, что все так случилось, и Господь открыл мне твои грехи?" — „Я страшно счастлива, Батюшка, я всю жизнь молилась о послании мне такого человека, и к Вам за этим и ехала*''. — „Ну, вот, Господь и услышал твою молитву". — „Батюшка, мы приехали в Оптину, а Вас нет, и пришлось мне исповедываться у о. Анатолия". — „А он лечил тебя?" Я не поняла. — „Я спрашиваю, лечил он тебя, он иногда кладет руку на голову". — ,,Нет, Батюшка". — „Ты знаешь, что я должен был приехать завтра, но знал, что есть две погибающие души и для вас приехал сегодня". Я начала целовать ему руки, плечики, волосики, а он начал меня много-много раз благословлять, ласкать и прижимать к груди. Я же от слез не могла поднять головы. Батюшка дунул мне в лоб, как бы изгоняя оставшуюся там грязь. — „Подыми голову, детка, дай мне взглянуть на твои глазки". А я так распухла от слез, что и на свет-то смотреть едва могла.— „Как расположилось мое сердце к тебе, как полюбил я тебя, и сам не знаю, за что?.. Бог готовит тебя к чему-то великому! Пошли рубль в Петербург, выпиши книгу из магазина Тузова „Блаженная Моника", автор ее неизвестен, книга очень хорошая, прочтешь — не раскаешься, точно для тебя написана, там себя увидишь, вся ты там". Потом начал Батюшка расспрашивать о моей службе, о жалованье, о житейских разных делах. Потом опять начал Батюшка говорить. — „За что, за что я так полюбил тебя с первого взгляда? И твоя ведь душа расположилась ко мне?" Я от слез, умиления, радости едва могла ответить утвердительно и принялась снова обцеловывать Батюшкины ручки. — „После всего, что Господь открыл мне про тебя, ты захочешь прославлять меня, как святого, этого не должно быть —слышишь? Я — человек грешный, ты никому не скажешь, что я открыл тебе на исповеди, и маме не будешь говорить, а станет мама спрашивать, отчего плачешь, скажешь, исповедывал Батюшка, говорил по душе, ну, о грехах и поплакала. Много-много есть из твоих подруг, гибнущих именно потому, что не все говорят на исповеди, а есть одна из твоих знакомых и подруг, имени ее я не знаю, но знаю, что есть одна, близка ее погибель, ее нужно спасти. Так ты всех посылай в Оптину помолиться и ко мне направляй, зайдите, мол, там к отцу Варсонофию на благословение, а уж мое дело будет спасать. Был у меня и твой братишка, Серафимчик, полюбил я его, понравился он мне, хороший мальчик, а я ему, кажется, тоже приглянулся, а? Не говорил он ничего?" —„Как же, Батюшка, очень Вы ему понравились, мы с ним все гово рили, как хорош Батюшка Варсонофий!" Крепко-крепко прижал меня старец. — „Сокровище ты мое, дитя мое драгоценное, ребеночек Божий, помози и спаси тебя Господь!" Много-много раз благословил меня опять Батюшка и отпустил. Вышла я в коридорчик, никого нет, пришла к нищим — тоже пусто, приткнулась я там к стенке и принялась плакать. Потом мне стало страшно, что я осталась здесь, когда Батюшка велел идти. Я и вышла, помолившись, из хибарочки. Мама, сидевшая с Серафимом и с монахиней на лавочке близ скита, увидя меня плачущей, быстро подбежала ко мне. — „В монастырь велел идти?" — „Нет, нет и речи об этом не было, а только я никогда не думала, что увижу такую святость",—сквозь рыдания едва я могла промолвить, сразу уже забыв наставления Батюшки никому не прославлять его. Кое-что сквозь слезы я стала передавать нашим, и мы незаметно дошли до восточных монастырских ворот, где встретился нам о. Пимен.Низко поклонившись мне, он сказал: — „От старца Варсонофия идете, вижу, поздравляю вас с радостью: плачете, значит, все хорошо, помози вам Господи". Расставшись с ним, я сказала маме: — „Походим немного по лесу, пока я успокоюсь, неудобно идти такой наплаканной". И, когда мы ходили по лесу, я сказала: — „Мы останемся еще на завтра, я не могу уехать, не видавши Батюшку еще раз". Мама, которая безмерно скорбела о том, что Батюшка не взял ее, не взирая на усиленные просьбы, а нас взял легко, сказала: — „Я сама хочу непременно остаться, может быть, завтра Батюшка возьмет и меня". — „А еще, — продолжала я, — я согласна впроголодь сидеть лето, лишь бы на один денек выбраться сюда". — „И это устроим, — сказала мама, — на недельку приедешь в июле". Не чувствовала тогда я, что это — моя духовная родина, и буду я на ней часто-часто, подолгу-подолгу. Вернувшись в номер, я есть ничего не могла, спала тоже плохо. На другой день едва дождалась двух часов. Богомольцев интеллигентных в это время было порядочно, и буквально все, видевшие накануне отношение к нам Батюшки, считали своим долгом, если уж не поговорить с нами, то хоть посмотреть и пошептаться друг с другом, когда мы проходили мимо. А некоторые просто подходили и просили записать адрес, говоря, что моя судьба, вероятно, будет необычайная. Вообще вся наша семья производила на всех сильное впечатление. Удалось мне узнать, что Батюшка очень любит цветы, и я решила набрать ему букет ландышей, которые были в самом цвету. Набрал ландышей и Серафим. Пришли в 2 часа к Батюшке. Я не хотела идти во второй коридор, но брат Никита сказал, что первая комната для нищих. Тогда я вошла во вторую комнату и стала в самый скромный темный уголок. Взоры всех обращались поминутно на нас. Мама стояла ближе к окну, Серафим напротив меня. Батюшка скоро вышел и еще на пороге Тихвинской, обведя всех глазами и встретившись со мной, ласково-ласково улыбнулся, на что я ответила тем же. Точно Батюшка радовался тому, что вчерашняя беседа так быстро дала плод. Благословляя маму, Батюшка тихо-тихо произнес: — „Мир вам", — так что никто даже из рядом стоящих не слыхал этого. Подойдя ко мне, Батюшка, крепко и широко благословляя меня, произнес: — „Мир и спасение тебе, когда же в Оптину приедешь?" — „Батюшка, мне бы хоть и совсем не уезжать!" — „Как, а разве ты забыла, что до половины лета у тебя занятия есть в Москве?" — „Да, Батюшка, так когда же приехать?" — „Ну, может в сентябре, я жив буду". Как я заплачу. — „Что ты? Что ты? Жив буду, жив буду, и на Рождество приедешь, и на будущее лето приедешь, все жив буду". — „Так благословите приехать в июле, как занятия у меня кончатся". — „Бог благословит, хорошо, приезжай в июле и проживешь у нас месяц. Рады будем, очень рады будем". Да, забыла сказать, что, выйдя, Батюшка прежде всего взял Серафима к Тихвинской, где заставил его помолиться и потом дал ему девятичастную просфору, сказав: — „Давно для тебя приготовлена". Серафим, в свою очередь, отдал Батюшке цветы. Вернувшись от нищих, Батюшка замедлил около меня шаги, и я, воспользовавшись удобной минутой, подала ему букет, — „Батюшка, возьмите от меня цветы". — „Спаси тебя Господи, где ты набрала, у нас?" — „Да, Батюшка". — „В каком месте?" — „За скитом". — „Видишь, какая у нас благодать". — „Да, Батюшка, уж и не говорите!" Взяв букет, Батюшка опять обратился к Серафиму: — „Сера-фимчик, и ты приезжай летом, сестренка-то собирается, и тебе рады будем". — „Приеду, Батюшка", — с радостью объявляет Серафим. Затем Батюшка проходит к Тихвинской, а я, желая посмотреть, что будет с моими ландышами, быстро перехожу со своего места поближе к двери Тихвинской и останавливаюсь у окна. Неспеша поставил Батюшка цветы в воду, взяв со стола хорошенькую корзиночку с восковыми цветами, направился опять к нам. Я в гордости своей решила, что корзиночка эта предназначена мне, но нет, Батюшка прошел мимо. У меня тотчас начались укоры в душе — „Ты всегда отличалась самомнением., какое сокровище выискалось, чтобы такие подарки получать?" Но оказалось, что любвеобилие Батюшки было безгранично. Подойдя к моему прежнему месту, Батюшка спросил Серафима: „А где же сестренка?" — „Я здесь, Батюшка!" — „Вот она", — указал и Серафим. Подошел ко мне великий старец и просто сказал, подавая корзиночку: — „Возьми на память обо мне". Я принялась целовать его драгоценные ручки. Потом сказал Батюшка, крепко-крепко благословляя меня: — „Помни, кто надеется на Бога, тот не бывает посрамлен НИКОГДА! — Сегодня едете?" — „Да". — „Торопитесь. Христос с тобой!" Низко мне поклонился Батюшка и, не обратясь более лицом к народу, прошел к Тихвинской и запер за собой дверь. А меня толпа буквально вынесла волной из хибарки. Утешенная, очищенная и безгранично счастливая, несмотря на нестерпимую зубную боль, пошла я в номер собираться. Только бедная моя мамочка, радуясь за нас, была до глубины души опечалена Батюшкиным отношением к ней. И только через 10 месяцев вернулась после своей поездки в Оптину мама такая же, как и все мы, очищенная и счастливая. Быстро собрали мы свои вещи и пошли на вокзал пешком. На первый поезд опоздали и пришлось 3 часа просидеть на вокзале. Наконец, дождались поезда и, доехав до Тихоновой Пустыни, пошли за бесплатным билетом, который наша знакомая, проехавшая из Киева прямо, должна была оставить у дочери-кассирши. Каков же был наш ужас, когда мы узнали, что кассирша уехала и не оставила нам никаких билетов, а до Москвы осталось 159 верст, денег же у нас на троих только 1 рубль 10 копеек. Обратились к кассиру, и он попросил обер-кондуктора довезти нас до 40-й версты, где служил начальником господин, давший нам билеты. Доехали туда, оказалась и там неудача. Начальник уехал накануне в Москву и не возвращался. Что делать? — хоть пешком беги! На счастье, обер-кондуктор оказался очень милым и любезным человеком и позволил доехать бесплатно до Москвы. Так молитвами великих живых и мертвых старцев чудесно совершилось мое духовное возрождение. Богу нашему слава! Аминь. М. Аза-ая Надгробная речь Митрополита Трифона Помню я, дорогой брат, Батюшка, как вошел я в твою убогую келью в скиту. Вся обстановка ее состояла из деревянного стола, деревянного ложа, без всякой подстилки, иконы и книги составляли единственное ее украшение. Помню, как смиренно склонился передо мною на колени этот почтенный, седовласый послушник, принимая мое благословение, — я тогда был иеромонахом. Помню, с какой радостью говорил ты о ските: — „Мне здесь так нравится, так здесь хорошо, и одного бы я желал, чтобы никогда отсюда никуда меня не переводили..." Прошли годы —и вот тебя посылают на японскую войну священником; при отряде Красного Креста. Проездом через Москву ты был у меня в Богоявленском монастыре и просил благословить тебя иконой св. вкм. Пантелеймона. И снова склонил ты передо мной свою седую голову, принимая благословение. Ты жалел, что уезжаешь из скита, но покорно подчинился воле Божией. „Что же, в скиту нам приходится бороться с врагами, которые во сто крат коварнее, хитрее и злее всяких японцев", — говорил ты, разумея врагов нашего спасения. Прошли годы войны и последовавших за нею событий 1906 г-Измученный тем, что пришлось пережить за это время, я уехал в Оптинский скит на отдых и здесь снова встретился с тобою. Сколько чудных вечеров провели мы в беседах! Какие ценные наставления ты мне делал, какие возвышенные речи вел! Драгоценна была для меня твоя дружба, дорогой брат Батюшка. И еще прошло время, проведенное тобою в неусыпных трудах на благо порученных Богом тебе душ — и вот, в конце своей жизни пережил ты последнее испытание. Бог, испытав тебя, как некогда Авраама, и, как от него, Он потребовал принесения в жертву Себе единственного сына его. так и у тебя угодно было Богу взять любимейшее твое чадо, твой чудный благоуханный скит, который ты так благолепно украсил. И поднялось против тебя целое море коварства, низкой злобы, клеветы и лжи — ты нес все терпеливо, безропотно, отдавая себя в волю Божию, — и в конце концов оторвали тебя от возлюбленного твоего скита, перевели в новое место. Не дешевой ценой досталась тебе эта перемена. Надорвались силы, перегорели нервы, устало измученное сердце — и ты ушел от нас, ушел туда — к Богу. А мы... мы остались одни. . Вспоминается мне, как на огненной колеснице возносился к Богу пророк Илия, а ученик его Елисей смотрел на небо и взывал: — „Отец мой! Отец мой!" Так и нам сегодня хочется воскликнуть: — „Отец наш! Отец наш! На кого ты нас оставил? Что же мы будем теперь делать? Что ты нас оставил сиротами? (Владыка замолчал и заплакал. Вся Церковь рыдала и не сразу можно было продолжать). Низкий тебе земной поклон (Владыка поклонился в землю гробу) за твоих духовных детей. Как пастырю, мне прекрасно известно, какое море скорбен, сомнений и греха окружает современное человечество, знаю я, что часто люди доходят до бездны отчаяния, до самоубийства, и потому-то знаю я, как драгоценны в наше именно время старцы-руководители, подобные почившему Батюшке, В момент конечной гибели отчаявшемуся человечеству является такой старец и говорит: — „Погоди, не бойся, не приходи в отчаяние, еще не все потеряно, давай мне руку, я выведу тебя на дорогу, обопрись на меня, я поведу тебя, подниму твои скорби, помогу снова начать жизнь", — таким старцем был Батюшка — он жил скорбями своих детей и сгорел в скорбях. К вам обращаюсь, братие, этой обители, может быть, подчас он казался суровым вам, может быть, вы встречали с его стороны суровый взгляд, неласковое слово и считали его недобрым и суровым, но — верьте мне — архипастырским словом своим я вас заверяю, что искренно любил он вас и все делал, ища одного — вашего блага и спасения ваших душ. Помолимся же о усопшем, да вселит его Господь во дворы Своя, а его молитвами и нас да помилует! Посмертное завещание Отлагая, наконец; все попечения мира сего, так угнетавшие и томившие дух мой, кратко скажу мое последнее слово и мой последний завет дорогим бывшим моим духовным чадам. И, во-первых, смиренно прошу: простите мне все мои вольные и невольные согрешения, которыми согрешил я против вас, и вас взаимно всех прощаю за все скорби и огорчения, которые подъял я через некоторых по наущению исконного врага спасения нашего. Веру мне имате, святые отцы и братия, что все мои действия и желания сводились к одному — охранить святые заветы и установления древних отцов-подвижников и великих наших старцев, во всей Божественной и чудной их красоте, от различных тлетворных веяний мира сего, которых начало — гордыня сатанинская, а конец — огонь неугасимый и мука бесконечная! Может быть, плохо исполнил я это — каюсь в том и повергаю себя пред благостию Божией, умоляя о помиловании. А вас всех, возлюбивших меня о Господе, прошу и молю — соблюдайте мои смиренные глаголы. Не угощайте духа, но паче возгревайте его терпеливо молитвою и прилежным чтением святоотеческих и священных писаний, очищая сердце от страстей. Лучше соглашайтесь подъять тысячу смертей, чем уклониться от Божественных заповедей Евангельских и дивных установлений иноческих. Мужайтесь в подвиге, не отступайте от него, хотя бы ВЕСЬ АД ВОССТАЛ НА ВАС, и весь мир кипел на вас злобой и пре-щением, и веруйте: „Близ Господь всем, призывающим Его во истине". Аминь. Молитва Оптинских старцев |
